— С тех пор прошло очень и очень много времени, — тихо сказала Плам. — Давай забудем все, Дженни.
— Я никогда не забуду этого! Я стояла в дверях, меня не было видно, потому что вы сидели в желтом свете уличного фонаря, и я чувствовала себя изгоем.
— Это вряд ли была моя вина, — возразила Плам.
— Ты заманила его! — с горечью протянула Дженни. — Я избегала тебя до самого весеннего семестра, пока мне не показалось, что я справилась со своими чувствами. Потом я опять ощутила себя несчастной, но Джим здесь уже был ни при чем. — Дженни вновь предалась воспоминаниям:
— Помнишь день, когда мы впервые рисовали красками? Мой мольберт стоял напротив твоего, потому что мы рисовали друг друга. В конце дня, совершая свой обычный обход класса, старый Дэвис бросил на мою работу лишь мимолетный взгляд и остановился у твоего мольберта. Он подозвал своего дружка Бриггса, который вел у нас занятия на натуре, и они долго глазели на твою картину, переговариваясь друг с другом, словно нас не было рядом.
— Дженни, вряд ли я виновата и в этом…
— А кто же тогда? Ты все время была причиной моей боли! — Во взгляде Дженни горела ненависть. — Поначалу я говорила себе, что могла бы с таким же успехом завидовать Пикассо или Джейн Фонде. Но не они делали мою жизнь невыносимой, твое постоянное присутствие и превосходство надо мной отравляли мое существование.
Плам хотелось сказать, что она сожалеет о том, что из-за нее Дженни чувствовала себя несчастной. Но воспоминания о том, как Дженни хладнокровно пыталась убить ее, останавливали Плам.
— Одним из лучших моментов моей жизни, — со смешком сказала Дженни, — был тот, когда ты разревелась в туалете и сообщила мне, что беременна. Ты не могла смотреть в глаза родителям. Ты не знала, как рассказать Джиму. А мне очень хорошо было известно, что такое отчаяние. Я торжествовала! Я думала, ты сделаешь аборт. Но ты оставила ребенка, и я почувствовала себя еще несчастней из-за того, что не в моем теле будет вызревать плод, зачатый от Джима. — Дженни улыбнулась еще шире:
— Всякий раз, когда Джим изменял тебе, я тут же узнавала об этом — не только по тому, как он смотрел на свою новую избранницу, но и по тому, как он смотрел на тебя. Ты связывала его по рукам и ногам! Я видела, как скука Джима превращалась сначала в досаду, а потом в ненависть. И наконец мы с Джимом оказались связанными одной веревочкой. Этой веревочкой была не любовь, а ненависть — ненависть к тебе, Плам!
Плам почувствовала, как в душе ее закипает гнев. Как могла Дженни, так ненавидевшая ее, столько времени скрывать свои истинные чувства.
— Дженни, я никак не пойму, почему…
— Ох, шла бы ты…
На обратном пути из госпиталя черный «Порше» то и дело выбивался из потока машин, поскольку сидевшая за его рулем женщина мучительно билась над вопросом: остаться ли ей с Бризом или уехать к Полю?
Бриз не хотел ничего слышать. Что бы она ни говорила, он неизменно обращал все в аргумент против их развода. Плам не ожидала, что он будет так отчаянно цепляться за нее. Это трогало, но и заставляло ее чувствовать себя виноватой. И тогда она сердито спрашивала себя, кого Бриз, собственно, боялся потерять: Плам-женшину, Плам-жену, Плам-художницу или Плам-вещь, которая была его собственностью. Как Бриз воспринял бы ее уход, если бы Поля не существовало в природе? Не взыграли ли в нем чувства собственника, на имущество которого посягнул чужой?
А как же быть с чувством ответственности? Она обещала любить и почитать Бриза до конца дней своих и может ли она позволить, чтобы ее увлечение разрушило их брак? Но женщины, которая давала такое обещание, больше не существует. Может быть, подобных обещаний вообще не следует давать, ведь нельзя заглянуть в свое будущее?
Логика и долг требовали остаться с Бризом, а чувства неудержимо влекли к Полю. Их невозможно ни отринуть, ни успокоить. Они не исчезнут, какое бы решение она ни приняла.
Но действительно ли ей хочется будущего, в котором придется говорить на чужом языке, усваивать чужие обычаи, жить в чужой стране и растить детей, для которых чужой язык будет родным?
"Если я не уйду к Полю, — раздумывала Плам, — то сколько времени потребуется, чтобы воспоминания о нем стерлись из памяти?» Бриз уверяет ее, что может дождаться этого.
У нее только одна жизнь. Должно ли ее будущее диктоваться чувством вины и радости?
Тетя Гарриет, наверное, сказала бы, что ей на данном этапе надо пожить одной и стать совершенно независимой, прежде чем бросаться в третье замужество.
Плам с тоской припомнила слова тети, что счастье каждой женщины в ее собственных руках. «Как и несчастье», — подумала она.
Ясно было только одно: либо она останется в той жизни, которая не приносит радости, либо изберет ту жизнь, где была счастлива уже только потому, что оказалась в ней.
А что, если Поль окажется безрассудной, но проходящей страстью, в чем так уверен Бриз?
Все смешалось в голове у Плам.
К полудню Плам была дома. «Хорошо, что Бриза до пятницы не будет», — подумала она, надеясь, что, пока он находится в Цюрихе, она разберется в своих чувствах и примет окончательное решение.
Она стояла на крыльце и собиралась достать ключ, как вдруг почувствовала на плече чью-то твердую руку.
Вздрогнув от неожиданности, Плам резко обернулась и увидела перед собой небесной синевы глаза, окруженные густыми черными ресницами. По телу пробежала волна возбуждения.
— Я не хотел напугать тебя.
Плам бросилась в его объятия.
— Поль, любимый! Какая приятная неожиданность!
— Я подумал, что самым простым выходом будет, если я приеду и заберу тебя. Я заказал билеты на двухчасовой рейс в Бордо.